Судьба всегда в бегах
Она впервые видела его растерянным, и ей было приятно, что причина этой растерянности — она.
— Какие же у них хрупкие ручки… — продолжала она, опьяненная сознанием своей власти над ним.
Он выхватил у нее фотографию. И прорычал:
— Я где сейчас, там или здесь? Я что, наслаждаюсь миром и спокойствием? Нет. Здесь Стерджесс, и я здесь, Саманта. Кусок меня всегда здесь, всегда там, где он. Видишь, и я не умею отмахиваться от боли. Хочешь размяться?
Первая, кто нарисовалась, когда я приехал к мамаше, была Вша.
— Чего она тут забыла? — спрашиваю.
— Закрой рот, Дэвид! Она, слава те господи, мать твоего ребенка, — говорит старушка.
— Что случилось? Где Гэл?
— Его забрали в больницу, — говорит Вша, с сигаретой в руке, пропуская, ешь то, копоть через ноздри. — Менингит. Он выздоровеет, Дейв, врач сказал, правда, мама?
Фигова Вша, называет мою старуху мамой, точно породнилась с ней.
— Нда, мы уж передергались, но он выздоровеет.
— Чуть с ума не сошли, — говорит Вша.
Приступаю к этой долбаной корове: — Куда его повезли?
— В восьмую градскую…
— Если с ним что нибудь случится, ты будешь виновата! — режу я, хватаю со столика ее сумочку и перерываю потроха. — Вот у тебя что! Твое хреново курево в его несчастных легких каждый день по полной! — Сминаю пачку сигарет. — Еще увижу, что ты куришь рядом с моим сыном, ты у меня так же скукожишься! Вали отседова! Нечего тебе тут ловить! И не прикапывайся больше ко мне, поняла?
Я уже, ешь то, в дверях, мамаша вопит, чтоб я вернулся, однако хренушки. Мчусь в больницу, вся душа переворачивается. Траханая Вша уложила его на койку как раз тогда, когда у меня образовались неотложные дела. Я приезжаю, пацан спит. Похож на ангелочка. Мне говорят, он выздоровеет. Мне надо ехать. У меня встреча.
Когда я прибываю, ешь то, на место, я уже на приличном взводе. Я за ними следил, видел, как они входят и выходят, но теперь мне надо впервые войти туда самому. Меня от этого подташнивает. По дороге ко мне уже прикопался какой то пидор, возвел очи горе и вякнул нечто о свидании в сортире. Я подробно объяснил, куда ему идти. У меня особый интерес, сидит в баре. Его просто вычислить: он тут самый старый. Присаживаюсь рядом с ним.
— Двойной бренди, — заказывает он бармену.
— У вас, должен заметить, весьма необычный выговор, — подкидываю я ему.
Он оборачивается и глядит на меня взглядом типичного пидора: губы раскатанные, гнутые, глаза мертвые, бабские. Меня попросту передергивает, когда он так вот оглядывает меня с головы до ног, словно я, ешь то, кусок говядины.
— Давай обо мне не будем. Давай о тебе. Выпьешь?
— Да, само собой. Виски, пожалуйста.
— Наверно, я должен поинтересоваться, часто ли ты сюда захаживаешь и тому подобными условностями, — улыбается он. Чертов старый помоечный крендель.
— Я первый раз, — говорю. — По правде то, мне давно сюда хотелось… то есть извиняюсь, конечно, что я с вами так напрямик, но я подумал, что раз вы, ну, что ли, в летах, вы меня лучше поймете. У меня жена и ребенок, и я не желал бы, чтоб они узнали, что я сюда пришел… что я хожу в такие места… Я хочу сказать…
Он взмахивает иссохшей, наманикюренной рукой, чтобы я умолк: — По моему, с нами произошло то, что наши друзья экономисты называют случайным совпадением интересов.
— По вашему, что?
— По моему, нам обоим надо слегка размяться, но тайно, блюдя благоразумие.
Ага… благоразумие. Этого я и ждал. Слегка размяться, да. Этого я и хотел бы.
— Давай уйдем из этого притона, — предлагает он. — У меня тут голова начинает раскалываться.
Я б объяснил ему, что надо прекратить педриться на старости лет, и с головой будет все в порядке, но придержал язык, и мы ушли. Саманта ждет в мастерских, я дал ей ключи. На миг я подумал, что этой швали, этим занюханным панталонам не место на ист эндском гаражном дворе, но окунуть уже загодя прокаженного пижона в дерьмо — отличное развлечение. Ладно, сейчас увидим, как он запоет.
Мы сели в мою тачку, и, пока молча ехали, я разглядывал в зеркальце его морщинистое, черепашье лицо; он напомнил мне подлую Нервную Черепаху из комиксов; я размышлял о том, как Саманта мною крутит, и я дергаюсь, как безвольный, ешь то, пентюх, но плевать, потому что, если любишь, как я ее люблю, все сделаешь, всякую мутоту сделаешь, и это будет правильно, ешь то, и пусть потом разбираются в раю, пусть там отцеживают злые и больные сердца…
Мехмастерские
Я настроил стерео на «Эй би си», и только что поехала «Моя душа», песня, которая ввергает меня в тоску, когда я примеряю ее к обстоятельствам личной жизни. Я чуть не зарыдал, как девица, как раздолбанное школьное пианино, потому что педик спросил:
— Все как надо?
Мы припарковались к дверям. Я заглушил мотор.
— Да… то есть… ты ведь уже крутишься в этом деле, друг. Мне попросту неловко как то. Ну, потому, что мы с тобой собираемся заняться этим самым, но это ж не значит, что мы разлюбили своих близких, верно же…
Гнилая груша похлопывает меня по плечу.
— Не волнуйся. Ты слишком нервничаешь. Ну же, — говорит он, выходя из машины, — мы зашли уже слишком далеко, чтобы останавливаться.
Он прав, это точно. Выхожу и направляюсь к двери. Высвобождаю замок, распахиваю. И прикрываю дверь снова, когда зигзагами провожаю его к гаражу. Саманта включает свет, я обхватываю морщинистую шею Нервной Черепахи сгибом локтя и хреначу этому чудищу кулаком по зубам. Поцелуй из Глазго, как старик это называет. Притискиваю его к полу и бью изо всех сил по яйцам. Саманта тут как тут, она словно вытанцовывает ритуальные па, и ее плавники колотятся, как в игровом автомате, и она похожа на ребенка, и она говорит:
— Ты поймал его, Дейв. Ты поймал этого ублюдка. Он наш! — Она бьет задыхающуюся падаль носком туфли в живот. — Стерджесс! Ты обвиняешься в медицинских преступлениях! И ты еще, бля, попробуй не признать себя виновным! — кричит она, нависая над ним.
— Кто вы такие… Я вам заплачу… Я дам вам, сколько вы хотите, — стонет поруганный монстр.
Она смотрит на него как на сумасшедшего.
— ДЕЕЕЕЕНЬГИ, — орет она, — НЕ НУЖНЫ МНЕ ТВОИ ЕБАНЫЕ ДЕНЬГИ… на что б я дела твои ебаные деньги! Я тебя хочу! Ты для меня важнее, чем все денежки в мире! И хоть бы кто тебе, паскуда, такое признание в жизни сделал!
Я вешаю на цепь замок, потом обхожу вокруг и припираю дверь офиса. Саманта все еще измывается над пидером, который просит пощады, словно большая девочка. Она мне кивает, и я хватаю пидора за шкирку и распяливаю его на слесарном столе. Из его слабой глотки капают кровь и сопли, и он плачет, словно младенец, даже не умеет принять воздаяние по мужски. Чего, собственно, и ждать то от провинциального сутенера. Я распластываю его на широком столе ничком. Я вижу, как в его глазах всплывает некое непонятное обещание, точно этот подонок и впрямь вообразил, что я дам его жопе шанс… словно мы добивались именно его жопы. Я приматываю его запястья к ножкам стола электропроводом, а Саманта на столешнице, уже на его ногах, придерживает их, пока я не прикручу.
Я налаживаю бензопилу, и тут этот Стерджесс начинает орать, но я слышу и другое, например стук в ворота. Чертовы мусора, похоже, у них полные обоймы. Саманта кричит:
— Держи их на расстоянии, держи их, бля, на расстоянии, — она пробует пристроить пилу на упор между собой и Стерджессом, который вертится, как угорь, выкручиваясь из моих завязок.
Замок и цепь удержат ворота ненадолго. Я даже не знаю, что б сделать, и вдруг вижу громадное алюминиевое ушко, толстенное, но без засову. Я сую туда запястье, сую запястье туда, где должен быть засов. Какой то мусор гавкает в мегафон, но я не понимаю, что он говорит, потому что у меня в голове на всю катушку играет «Отрави стрелу». Коль уж она разбила мою жизнь, как ей сказать: давай, мол, отвяжись…
А Саманта до него добралась, я слышу, как гундосит пила, и уровень боли в моей руке повышается до непотребного; эта рука после того, что с ней произошло, уже не вырубит Лайонси из «Милуолла», да это никого и не колышет, и я кричу Саманте поверх шума:
— Доберись до придурка, Сэм! Давай, девочка! Доберись до него!
Зуд пилы меняется, когда та входит в мясо этого педика, как раз под плечом, и кровь хлещет и пятнает пол гаража. Какой же срач мы оставим в наследство бедному старине Бэлу, он то нас не похвалит, веселей думать о Бэле, потому что пила вгрызается в мясо Стерджесса и уже допилилась до кости. Саманта раскачивается на бедрах с пилой в плавниках, отпиливает, направляя полотно ногами, части, которые служили придурку верой и правдой… боже, у нее такая физиономия, словно я ей вставляю, и вдруг я слышу другой, шрапнельный крик, на этот раз кричу я, это моя рука, и я вырубаюсь, однако перед тем ловлю Самантин взгляд, когда я на нее рушусь, а она выкрикивает что то, чего я уже не слышу, но впитываю, о чем это, у нее на изломе губ написано о чем. Она вся обмазана его кровью, которая изливается отовсюду, отовсюду, но она улыбается, точно маленькая пацанка, вокшающаяся в грязи, но она говорит мне: люблю тебя… и я еще повторяю это и плыву в темноту, и это лучшее в жизни чувство… судьба всегда в бегах… но я ее поймал, потому как я люблю ее и помог ей… я всюду по исс кал… Мусора могут творить что им заблагорассудится, все уже кончено, однако мне то по хрену… Я всю жизнь пускаю пузыри,
пузыри
на небоскл
От переводчика
Иногда мне казалось, что текст, над которым я работаю, — грубая агитка, иногда — что высокая проза с обилием лейтмотивов, обертонов и ювелирно выстроенным сюжетом. Но и в те и в другие моменты перехватывало горло: а ну как передо мной точный, на ближайшие пятнадцать лет, прогноз судьбы того поколения российских 13 16 летних, что сейчас читают журнал «ОМ», ночи напролет тащатся под рейв в экс дансингах и мне лично представляются прилетевшими с другой, абсолютно не гуманоидной планеты? Надеюсь, не прогноз — тем паче что сам препарат экстази в повести, по видимому, символизирует светлый, не экстремистский, антисиловой вариант пути.
Во всяком случае, говорить они будут явно не так, как Дейв Торнтон; у них пока вообще нет специфической речевой манеры, отличавшей, к примеру, наших хиппи (если не считать манерой тупой, дебильный, неизобретательный мат). Разве что словечко «конь» («девушка»; очевидно, от английского cunt или французского con) в переводе — сознательная мета их лексикона.
Зато у писателя Ирвина Уэлша особая повествовательная манера есть. Если помните, в одном из эпизодов фильма «Трейнспоттинг», поставленного по его роману и изначально адресованного английскому зрителю, речь героев сопровождается английскими же (!) субтитрами. Носители языка говорят, что читать Уэлша немо, «только глазами», невозможно; приходится произносить текст хотя бы про себя и по звучанию догадываться, о чем это.
Воспроизвести подобную структуру по русски — задача заведомо безнадежная; противится традиция, и литературная, и попросту графическая. (Впрочем, попытка такого «слухового» начертания, не знаю уж, насколько удачная, предпринята в главке «Индзастройка», где контрастно имитируются шотландский, ирландский и вест индский акценты. И еще: к финалу данной повести монолог героя повествователя становится куда более внятен даже и «зрительно», чему русский текст пробует соответствовать.)
Однако и чрезмерно облегчать читателю жизнь — нечестно по отношению к автору. Он же не Джефри Арчер какой нибудь. Поэтому переводчику пришлось пойти на два рискованных мероприятия.
Первое — вроде бы невозможная, шокирующая русский эстетический слух концентрация сквернословия. Меня извиняет лишь то, что в оригинале обсценных словечек (и зачастую в прямом значении) куда больше; все, что сумел, я смягчил; дальнейшее, на мой взгляд, отдавало бы жеманством и насилием над художественной сутью текста.
Второе — отказ от постраничных примечаний, которые в ряде случаев, казалось бы, прямо таки напрашиваются. Но в английском издании повести примечания нет ни одного, а рядовой лондонец или бостонец разбирается в делах британских футбольных головорезов или в том, что изменилось на стадионах национальной лиги с публикацией отчета Тейлора, уверяю, не лучше, чем рядовой москвич или челябинец. Впечатление чужой, ЧУЖДОЙ планеты — ровно то же самое. И это очень важное, ключевое для восприятия прозы Уэлша впечатление.
Хотя пара комментариев, пожалуй, все же необходима. В главке «Вошья привычка» Дейв так недоволен появлением в пабе своего отца потому что тот — закоренелый шотландский националист, состоящий под присмотром полиции; «Ребята Билли», которых старик с пьяным пафосом ставит собравшимся в пример, — название ныне покойного шотландского ордена оранжистов; печальную известность этот орден приобрел благодаря своей деятельности в Ирландии. Вообще, если вы заметили, тема национализма и даже фашизма возникает в повести на разных уровнях, в разных регистрах и с тревожной регулярностью. К этой же теме — и последнее разъяснение: надпись на стене горящего дома в главке «Пембрукшир» означает «Уэльс для валлийцев. Да здравствует агнец».
