Судьба всегда в бегах
И все же меня чуть подташнивает, и я решаю пацана поскорее проведать. Может, завтра с утра к нему заскочу.
Вулвергемптон, 1963
Спайк хохотнул и поднял кружку берегового горького на уровень подбородка.
— Ну, Боб, твое здоровье, — когда он лыбился, глаза по обе стороны вдавленной переносицы суживались в слитную горизонтальную щелочку, похожую на второй рот, — и шоб все у тебя было в ажуре!
Весело прищурившись, Боб глотнул пива, оглядел трудяг за столиком. Отличные они ребята, даже Спайк. Спайк, в общем, не такой уж дундук. Ему нравится сидеть в дерьме, и осуждать его за это глупо. Предел Спайковых мечтаний — жить себе поживать и дальше на Шотландцах, транжирить солидный оклад на выпивку и лошадей, которые заведомо не придут первыми. С тех пор как Боб переехал в район коттеджной застройки «У брода», они отдалились друг от друга не только территориально — человечески. Спайк тогда сказал: «Фиг ли ты прешься к черту на рога, да еще за такие бабки, а нам тут скоро квартплату скостят. Во загуляем!»
Загул, по его понятиям, как раз в этом и состоял: нажраться берегового. «Северный берег Молино» по субботам после получки и ставок. Потолок Спайка, выше ему не прыгнуть. Боб тоже рабочий и не стыдится этого, но он рабочий квалифицированный, с будущим. Он обеспечит своим детям пристойную жизнь. Детям. Первый уже на подходе. От этой мысли голова закружилась сильней, чем от стопки рома, опрокинутой прицепом к пиву.
— Ща по второй. Боб, — припечатал Спайк.
— Мне вообще то хорош. В роддом надо подскочить. Врачи говорят, в любой момент.
— Ни хрена подобного! Первый всегда годит, кого хошь спроси! — рявкнул Спайк, а Тони с Клемом в знак согласия забарабанили пустыми кружками по столешнице. Но Боб все таки ушел. Он не сомневался, что оставшиеся примутся честить его, и догадывался, какими словами: он де стал слаб в коленках, такой навар испортил. Пусть честят. Ему надо повидать Мэри, и точка.
Шел дождь: мерная тоскливая морось. Хотя не было еще и четырех, уже смеркалось по зимнему, и Боб поднял воротник, спасаясь от пронизывающего ветра. Показался автобус «Мидленд ред», проехал мимо Бобовой протянутой руки, зафитилил в горку. В салоне были свободные места. Боб стоял прямо на остановке, но автобус не притормозил. От такого тупого хамства Боб и растерялся, и разозлился. «Эй ты, говенный „Мидленд ред“!» — крикнул он вдогонку вертлявой, бесстыжей автобусной корме. И потащился на своих.
Едва очутившись в роддоме. Боб смекнул: что то неладно. Всего лишь сполох в глазах, мимолетное предвестие беды. «Каждый будущий отец такое чувствует», — подумал он. И ощутил это снова. Что то не так. Но что может быть не так? На дворе двадцатое столетие. Нынче все у нас так. Мы ведь в Великобритании живем. Боба точно под дых ударили, когда он увидел Мэри под простыней, слабо завывающую, наколотую транквилизаторами. Выглядела она чудовищно.
— Боб, — простонала она.
— Мэри… что творится то… ты уже что, того… прошло нормально, нет… где ребенок?
— У вас девочка, крепенькая девочка, — с холодным безразличием сообщила медсестра.
— Они мне ее не показывают. Боб, не дают обнять мою малютку, — заскулила Мэри.
— Да что тут происходит? — крикнул Боб.
За его спиной выросла вторая сестра. С вытянутым измученным лицом. Такое лицо бывает у человека, только что узревшего нечто жуткое и непостижимое. Профессиональная вежливость сидела на ней как смокинг на бомже.
— Есть пара отклонений от нормы, — протяжно выговорила она.
Вошья привычка
Замок она, тварь, так и не сменила; правильно, чует, что я с ней тогда вытворю. Я когда свалил с этой помойки, свою связку погодил выкидывать. Я ей вправил, что мне требуется отдельная берлога, так всем удобней. Но уж и от ее клоповника я себе ключ оставлю, чтоб иногда заскакивать и видеться с пацаном; а кто мне запретит видеться с пацаном? Она слышала, я в скважине шебаршу, а все равно таращится на меня, как отмороженная. Пацан, правда, тоже тут, из за нее выглядывает.
Она курит при нем, ешь твою. Высмаливает по две пачки в день. Привычка ее Вошья. Не терплю, когда кони курят. Кренделя там — пускай их, а вот если конь, особо молодой конь. Ну, короче, к старушке своей я ж не в претензии. Она и так никакой, ешь то, радости в жизни не видит, вот и пусть себе дымит, я не против. А молодой конь с сигаретой — прошмандовка прошмандовкой. Потом, надо ж учитывать медицинский аспект. Последний раз я ей так и сказал. Я ее, сучку, предупредил, чтоб не курила при мальце. Ты медицинский, ешь, аспект учитывай, говорю. Ладно, лопнет у меня когда нибудь терпение.
— Ему новые туфли нужны, Дейв, — говорит.
— Да а? Ну так я ему сам принесу, сам, — отвечаю.
Хрен она у меня еще живых бабок допросится. Купит самую дешевку, на то, что от курева останется, Вша чертова. Меня, ешь, запростак не разжалобишь. Пацан глаз с меня не сводит.
— Ну, как оно тут, сынок?
— Нормально, — говорит.
— Нормально? — это уже я. — Как понимать «нормально»? Что ж ты не целуешь папаню то своего, а?
Подходит, чмокает меня в витрину, слюнка влажная такая.
— Вот это другой разговор, — говорю и волосы ему ерошу. Хотя пора б завязывать с облизываньями, великоват он уже для таких дел. Глядишь, слабина в нем поселится от этих сюсь пусь, а то еще станет одним из малолетних педиков, от которых давно плюнуть некуда. Извращение это. Поворачиваюсь к ней: — Слышь, тот толстожопый рукосуй больше, надеюсь, не вертелся у школы, а?
— Нет, больше я про него не слыхала.
— Услышишь — прямиком ко мне. Никакая рвотная шваль к моему сыну не подкатывалась, не подкатывалась, а, сын? Помнишь, чему я тебя учил, если тебя в школе кто нибудь вздумает обжимать?
— По яйцам р р раз! — отвечает.
Я смеюсь и отвешиваю ему пару тренировочных ударов. Сильные руки для такого возраста, от хорошей яблони яблочко, только б Вша его своим воспитанием не изгадила. Вша. Видок у нее сегодня смачный, макияж и все такое.
— Есть у тебя кто нибудь, родная? — спрашиваю.
— В данный момент нет, — колется она и всячески строит из себя целку.
— Ну, тогда снимай трусы, быстро.
— Дейв! Не смей так выражаться. При Гэри не смей, — говорит она, показывая на парня.
— Ну, лады. Слушай, Гэл, на, держи бумажку, купишь себе конфет. Вот ключи от машины, этим дверца открывается. Полезай туда и жди нас, хорошо? Я через минуту спущусь. Нам надо с мамой о взрослом поговорить.
Кренделек учапывает с денежкой, а она начинает ломаться.
— Я не хочу, — говорит.
— А мне насрать, хочешь ты, ешь то, или не хочешь, — говорю я ей.
Никакого, ё, уважения, всегда со Вшой так, дефект у нее, что ли, врожденный? Она строит этакую говнистую физию, но порядок знает: скидывает шмотки и рулит в комнату. Я заваливаю ее на постель и принимаюсь целовать, сую язык ей в рот, будто в захезанную пепельницу. Раздвигаю ей ноги, вставляется довольно легко, у нее там, у Вши немытой, чвакает, как в мокром поролоне, и начинаю ее дрючить. Мне просто надо спустить, что накопилось, и сматывать отсюда к своей несчастной тачке. Но штука в том, что когда я в ней, не могу кончить… и, главное, всякий раз знаю, что так будет, а один фиг лезу. А она тем временем заводится, она, которая, ешь то, вообще ничего не хотела, еще как заводится, а я все не могу кончить.
УРЫЛ БЫ ЭТУ МАНДУ ЭТУ ДОЛБАНУЮ КОБЫЛУ И НЕ МОГУ ЕШЬ ТО КОНЧИТЬ.
Я, уж наверно, распанахал ее вонючую щель до крови, до гланд эту грязную сучку пропер, но чем глубже я долблю, тем ей вольготнее, прям таки пир души у нее настал, у хреновой помоечной, потасканной зловредной хреновой подстилки… все это не в кассу, не в кассу… он маячит передо мной, Лайонси из «Милуолла», маячит передо мной и никак не сгинет. Я Лайонси сейчас пытаюсь отодрать, не ее. За ту махаловку в Родерхитском тоннеле, когда я подшустрил первым и врезал этому амбалу три, ешь то, раза, а он стоял как стоял, хоть бы хны, и разглядывал меня точно какого нибудь зачуханного недомерка.
А потом уже Лайонси мне врезал.
— ДЕЕЕЕЙВ! ДЕЕЕЙВ! — от ее воплей щас окна вылетят, точно. НЕ УХОДИ, НЕ УХОДИ ОПЯТЬ, У НАС ЕЩЕ ВСЕ ПОЛУЧИТСЯ, ОЙ, ДЕЙВ… ОЙ, ДЕЕЕЙВ!
Она ржет, ровно племенной жеребец, и прет на меня снизу, и льнет всеми стенками дырки, и когда она затихает, я, весь изнутри омертвевший, вынимаю из нее все такой же твердый, как болт, пора делать ноги от чертовой Вши, потому что, если я не сделаю ноги, я за себя не отвечаю. Одеваюсь, а она лыбится как идиотка и вкручивает мне, что меня никто никогда не привяжет к подолу, и, говорит она, если в молодости я из за этого ходил самым крутым, то теперь из за этого же самого сделался бестолковым развесистым овощем, на котором только ленивый язык не оттянет.
— Лады, — говорю я ей, сматывая удочки к машине; одна незадача — нет настроения возиться с дурацким пацаном. Только не теперь, не теперь, когда чертова Вша все испохабила. Я забрасываю его к сестре; ему там будет лучше, с ее малышней поиграет, Правду сказать, я не большой любитель детей.
Возвращаюсь к себе и вытаскиваю «Плейбой» с этой шлюхой Опал Ронсон, девушкой месяца. Развороты я выдираю и прикрепляю магнитиками на холодильнике. Не то чтоб я постоянный покупатель порно, только если вижу, что какая нибудь модель шире прочих разевает своего котеночка. Клево увидеть звезду во всех укромностях, будто она твоя подружка. Это срывает с них мифологический, ешь то, флер, приближает их к твоим конкретным нуждам. В холодильнике припасена свежая дыня, и я уже вырезал в ней три дырки по длине и ширине моего стоячего, две с одного конца и одну с другого — это у Опал будут щелочку, попочка и ротик. Ротик я подвожу губной помадой. Остальные дырочки промазываю кремом «Понз» для рук, и мы стартуем… куда ты, ешь то, желаешь, девочка: в глотку, или в жопку, или в кошечку… я впериваюсь в фото Опал на дверце холодильника, она выгнула спину и шепчет мне что то неразборчивое, не пойму, в кошечку или в жопку, и из глубины ее темных зрачков всплывает этакое подмигивание, что Опал де, может, и не та птичка, чтоб дать клиенту в первый же раз, я вспоминаю ее в «Любовных соблазнах»… ууух… зато потом в «Параноике», именно в «Параноике»; но затем я думаю: да все по барабану, вдруг девочка в жизни не сношалась с истинным асом, и кабы истинный ас… ааа, щас я тебя, радость, расщеплю надвое… аааа…
ХАААААХ!
Голова кружится и кружится, семя высаживается и высаживается в дыню. Пара несуществующих секунд в будуарчике Опал — и я готов. Да благословит тебя господь, девочка моя.
Я чуток кемарю на кушетке, а когда просыпаюсь, врубаю ящик, но глаза, ешь то, не фокусируются. Раз десять выжимаю гантели, щупаю бицепсы. Резкость настроилась, но штормит еще вовсю, мускулы покачиваются, ровно бедра незанятых трансов в ночном клубе. Для восстановления сил мне нужен бифштекс. Вскоре я спускаюсь к «Безродному слепцу». Там ни души, я мотыляю в «Скорбящего Мориса». Все тут: Бэл, Ригси, Культяпый, Родж, Джон и так далее. Я принимаю пинту полусветлого горького, прошу повторить. Пойло удобоваримое, я только начинаю оттягиваться, как слышу гам в баре: — АААЙЙЙЙЙ!
Оборачиваюсь и вижу его. Этого убогого ублюдка, своего черепа. Полюбуйтесь: слез, ешь то, с дерева и бузит. Убогий, ё: каким был, таким остался. За нами ж сейчас приглядывают как никогда, а он вот он, пожалста, явился. Бэл, Ригси и Культяпый, эти то хмыри порадовались, когда я затрепыхался, еще б не порадовались.
— Добрдень, мальчик мой! Угстишь свого старичка, а? А а? — говорит. Набрался уже как свинья, тварь.
— Я тут собирался с ребятами поболтать, — объясняю ему. Он вылупляется, словно я жопа какая нибудь. Затем подбоченивается: — Ах, поблтать, я че, должен…
— Вы ниче не должны, мистер Т. Сию секундочку, — говорит Бэд и наваливается на стойку. Приносит «черепу» двойной скоч и пинту пива.
— Вот это мужик, — кивает тот на Бэла. — Молодой Барри, как его… Барри Лич, вот это мужик! — Улыбается, уважительно чокается с Бэлом. Затем вдруг вылупляется на меня:
— ЭЙ, шо у тэя с лицом!
Я уже только жду, что еще этот старый крендель выкинет.
— Шоутэяаааа…
Долбаная, налитая пивом шотландская харя, кретинский, сиплый шотландский акцент; не отделаешься от них ни на минуту. Хоть бы он, на самом деле, умолк навеки.
— Отвянь! — грохаю я. Потому что «череп» одной рукой обнял за плечи меня, а другой — Бэла и Ригси. Я, по идее, обязан «черепу» внимать, ровно Иисусу какому нибудь…
— От он, мой малыш. Жопа он сраная! ЖОПА ОН СРРРРАНАЯ! Но все еще мой малыш, — говорит он. И потом говорит: — Эй, малыш, деньжат то подкинь? Я скоро получу саи идную смум… сумму, сын. Гаарили, тут заваруха намчается, и я огродами, огродами, дескать, попомнят мои зслуги и должным обрзом… пнмаешь, о чем я, Дэвид… а, сынуля?
Я вынимаю из кармана пачку десяток. Все что угодно, все что угодно, только б отделаться от хренова старого попрошайки.
— Ты, сынок, хороший. Хар роший наследник Простинтов! — Озирается, закатывает рукав. — Моя кровь, — сообщает он Ригси, — кровь Простинтов.
— Бьюсь об заклад, она стопроцентная, мистер Т., — говорят Ригси, и Бэл, и Культяпый, и Родж, и Джонни, и прочие, у них всех есть повод оторваться, и у меня тоже, однако мне не по нутру, как смеется Ригси. Хмырь или не хмырь, речь тут о моем старике.
