Судьба всегда в бегах
Глядя на них, она сознавала, как сама выглядит, как ее воспринимают остальные, обычные. Как человека с Недостатком; с недостатком рук. А коль уж на тебя наклеят ярлык «с недостатком», его пытаются распространить на все сферы личности: на интеллект, на судьбу, перспективы. Хотя вот Андреас ни капельки не казался рохлей, не вызывал омерзения. На вид он был полноценен, несмотря на физические данные. От него исходил один лишь поразительный преизбыток существования; она чувствовала ток основательности, окутывающий его. Она училась маскировать свои страхи смехом, а он, как ей тогда представилось, заставлял жизнь плясать под заказанную им музыку.
— Пойдешь вечером в «Вортекс»?
— Может, и пойду, — выговорили ее губы. Она не любила «Вортекс», терпеть не могла тамошнюю тусовку. Она даже не знала, кто там сегодня играет.
— Играют «999». Группа отвратная, но все они на одну колодку, коли наглотаешься амфа и пива, а?
— А а,ну да.
— Меня зовут Андреас.
— Ага, — скомканно ответила она, а затем, чтобы слегка опустить его брови, ибо с поднятыми он смотрелся чуть чуть экзотично: — Сэм. Только не Саманта, договорились? Сэм.
— Саманта лучше. Сэм — имя для мужчины, а не для симпатичной девушки. Никому не позволяй сокращать себя, Саманта. Не позволяй больше себя сокращать.
К ее горлу подкатил комочек ярости. За кого он себя держит? Только она раскрыла рот, он сказал:
— Саманта… ты просто красотка. Увидимся в «Корабле» на Уордор стрит в восемь вечера. Увидимся?
— Да, наверно, может быть, — сказала Саманта, понимая, что придет в «Корабль».
Она посмотрела ему в глаза. Глаза были сильные и жаркие. Вдруг ей подумалось, что по сравнению с его рыжей шевелюрой, они до колик синие.
— Ты чего, в зоопарке подхалтуриваешь или где? На хрена тебе этот фламинговый хохолок на макушке?
Андреас принял загадочный вид. Саманте на миг почудилось, что она лицезреет некую ипостась карающего ангела, но затем физиономия Андреаса стала настолько невыразительной, что, скорее всего, то была иллюзия.
— Да да… фламинго. Саманта сострила, сострила, да?
— У тебя с юмором проблемы или как, вообще?
— Молода ты слишком, Саманта, слишком молода, — констатировал Андреас.
— Ты что, припух? Нам лет одинаково. Ну, пара недель разница.
— Да и я слишком молод. Впрочем, настоящий то возраст — внутри.
Она едва не рухнула вновь в средоточие своей злобы, но Андреас уже поднимался.
— Пока. Но сперва я тебя поцелую, ладно?
Саманта застыла. Он наклонился и поцеловал ее в губы. Это был нежный поцелуй. Он на секунду задержал губы, и она нехотя, на пробу ответила. Затем он отстранился.
— В восемь, да?
— Да, — ответила она, и он ушел. Она осталась одна, и это одиночество ранило. Она знала, что думают вокруг: двое теназадриновых поцеловались. Ладно, решила Саманта, по крайней мере он не разевает рот на мою пенсию по инвалидности.
Она ушла вскоре после него, бесцельно прогулялась по Чаринг кросс роуд, срезала угол до Сохо сквер, позагорала там среди чиновников. Потом поболталась по переулкам Сохо, дважды прошла по Карнаби стрит, пока не успокоилась и не села в метро до станции «Шепардс Буш», где делила жилплощадь с компанией юных отбросов, чьи персоны непрестанно менялись. На кухне болезненно худой, рыжий маловозрастный доходяга с гнойными прыщами по имени Марк жрал бекон, яичницу и бобы прямо со сковородки.
— Вспутем, Саманта? — ухмыльнулся он. — Амфтик лищочо дай, а?
— Нет у меня, — грубо сказала она.
— Мэтти Спада не бут до вечра. Я ужстра ломаюсь. Ночку, бл, закатили, бл. Звтрку один, как… Хавать хошь? — он кивнул на жарево, на глазах заплывавшее жиром.
— Нет… нет, спасибо, Марк, — Саманта выдавила улыбку.
Прыщи, казалось, высыпают на ее собственных щеках просто потому, что она очутилась в непосредственной близости от Марковой сковородки. Вселившимся шотландцам было всего по шестнадцать, но они были карой божьей: нечистые, шумные и ничего не смыслящие в музыке. Они отличались дружелюбием; к сожалению, чрезмерным: подкрадывались и дышали в спину, как стая игривых щенят. Она отправилась в комнату, которую делила с двумя другими девушками, Джулией и Линдой, включила черно белый телевизор и то и дело посматривала на часы, чтобы выйти вовремя.
В «Корабль» она опоздала на десять минут. Он уже сидел там, в углу. Она подошла к бару и заказала себе кружку сидра. Потом уселась сбоку от него. Путь до столика показался ей бесконечным, и вроде бы все посетители паба на нее пялились. Странно, что, после того как они обменялись улыбками и она нервно оглянулась, никто, оказалось, даже не смотрел в их сторону. Они крепко выпили, а у Саманты еще и отыскался косячок, хотя она и соврала шотландцу Марку, что косячка у нее нет. Вечер в дискотеке, бэнд, усилители живого звука, в такт которым Андреас и Саманта непроизвольно покачивались. Саманта почувствовала ту свободу от каких бы то ни было запретов, которой не ведала до сих пор. Эта свобода была сильнее воздействия алкоголя и наркотиков; к ней причастен был именно Андреас и его расковывающая, заразительная основательность, его воодушевление. Она понимала, что уйдет с ним. Ей не хотелось с ним расставаться, и она пошла сама, по собственной инициативе. На шоссе Саманте показалось, что раю конец: дорогу заступили трое пьяных, посвистывающих скинхедов.
— Труппа уродов, мать их! — крикнул один.
— Пущай проходят, — сказал другой, — руки только марать. Ты вспомни, кто ты и кто они.
— А у нее сиськи разлапистые! Дай, красуля, подержаться! — и первый молокосос рыпнулся к Саманте.
— Отваливай! — завизжала та.
А потом Андреас заслонил ее, перегораживая ему дорогу. На харе бритоголового попеременно отразились выжидание, замешательство, а затем, в несколько судьбоносных секунд, осознание вероятных и крупных событий, не зависящих ни от его расчетов, ни от его воли.
— Освободи, ё, дорогу, ты, урод! — прошипел он Андреасу.
— Отойди, — сказала Саманта, — я за себя сама постою!
Андреас, однако, не двигался. Его зрачки вспыхнули. Он мерно скрежетал челюстями. Мнилось, он почти наслаждается всем этим безобразием; он полностью держит себя в руках. Говорить он, похоже, не больно то и спешил, но все же заговорил — медлительным, официальным тоном:
— Оставь нас в покое, иначе я выкушу твою сраную харю. Понял, нет? Лица у тебя не станет.
Он не отводил взгляда. Глаза юнца с бритым черепом заслезились, потом забегали. Он принялся орать, но, казалось, лишь отчасти сознавал, что, крича, постепенно ретируется.
— Лады, Тони, лады, хер с этим уродским фрицем, давай выбираться, пока мусора не подвалили, — твердил его приятель. И подобную обидную пургу они, отступая, ныли, но уже в паническом, подчеркнуто подвывающем стиле униженных и оскорбленных. На Саманту это произвело впечатление. То есть Саманта изо всех сил старалась, чтоб не произвело, но тем сильней оказывалось впечатление, производимое на нее этим немцем.
— Ну, ты чумной.
Андреас склонил голову набок. Постучал псевдопальцем псевдоруки по виску. — Я не драчун. Далеко достать не могу, — улыбка, — и потому мозг — моя главная арена. В мозгу я выигрываю и проигрываю сражения. Подчас получается, а иногда… не так чтобы очень, знаешь ли. — Он покачал головой и улыбнулся: се ля ви.
— Положим, но ты и впрямь отшил этих выродков, — сказала Саманта. Которая понимала, что бритоголовые — далеко не единственные психи в окрестностях. Которая понимала, что втюрилась в Андреаса.
Трепливые твари
Мы разговаривали весь вечер, просто, ешь твою, разговаривали. Я никогда на такую катушку не выкладывался, ни с каким конем, во всяком случае. Сволочизм в том, что мне ни разу не было не по себе. Как будто не с конем разговариваешь, не с конем в привычном смысле, например. Я рассказывал о себе, о Бэле и мехмастерских; о маме и старом попрыгунчике; о Вше и маленьком; но в основном о конторе, о махаловках, в которых мы побывали, и о тех, в которых собирались побывать, и о том, как я думаю обработать этого Лайонси из «Милуолла». Как я его собираюсь урыть.
При этом я не мог оторвать глаз от ее лица, как пидор какой нибудь: «Ничего, если я потрогаю твою щеку», — просил я ее. «Ничего», — говорила она. И у меня не было мочи перестать трогать ее щеку. Мне, в общем, ничего больше не было надо, разве что коснуться ее чуть чуть ниже. Не то чтоб пощупать или что там другое, а просто побыть с ней рядом. Я мечтал о громадном, что ли, доме для увечных, где мы остались бы вдвоем. То есть хочу сказать, я в нее типа того что влюбился.
Когда музыку вырубили, мне пришлось пригласить ее прошвырнуться. Самое в ней странное было то, что ей было любопытно все — все, что касалось меня. Даже в те минуты, когда я рассказывал ей о разных махаловках и так далее, ей было вроде любопытно.
Я позаимствовал тачку у одного из знакомых мусоров, мы поехали в Борнмут и провели целый день вместе. До того я никогда так себя не чувствовал. Я чувствовал себя кем то другим. Кем то иным.
Потом я очутился в кафешке, морду, как учили, держу лопатой, и едва мы вышли, наткнулись на троих хмырей, которые стояли, лупились и хмыкали на Саманту. На мою Саманту.
— Куда вы, бля, смотрите? — спрашиваю.
Один из хмырей, его щас раздерет от самоуверенности: — Никуда.
— Прекрати, Дейв, — говорит Саманта, — они ж ничего не делают.
— Эй, а какие у вас вопросы? — спрашивает вторая сука, явно трепливая.
Ну, подобное обхождение я терпеть не намерен. В такие минуты я всегда вспоминаю старые фильмы с Брюсом Ли. Вся эта кун фу — хрень собачья, но у Брюса Ли там была одна реплика, которая помогает мне в самых херовых переделках. Он там говорит: «Вы ублюдка кулаком не угробите, зато вы его кулаком проткнете». Так вот эта трепливая тварь — у меня в глазах только кирпичная стена вокруг его рожи. До нее то я и добирался, ее то и хотел прошибить.
Потом я осознал, что стою напротив остальных хмырей, а того уже нет в поле зрения, и спрашиваю: — Кто на новенького?
Те замерли, осматривая эту жопу на полу, о которой не скажешь ничего хорошего. Пара любопытствующих зевак тоже впиндюрили туда свои рыла, и я решил податься обратно в Лонд, тем более что Саманта жила в Ислингтоне, рукой подать, от чего я просто тащусь.
Впрочем, неинтересный инцидент у кафе полностью запорол наш вечер.
— Зачем ты это? — спросила она меня в тачке, когда мы уже выезжали на двухрядку. Нет, она не казалась чересчур сердитой, скорее удивленной. Она такая красивая, что в голове не помещается. Я еле еле следил за дорогой. Мнилось, пока я гляжу ей в рожу, теряю время.
— Они куражились, не выказывали тебе должного уважения.
— А это для тебя играет роль: не презирают ли меня, не оскорбляют ли?
— Для меня это играет большую роль, чем что нибудь еще, — говорю ей. Я никогда ничего подобного не чувствовал.
Она на меня смотрит как бы, по всему судя, задумчиво, но не говорит ни слова. Чересчур я, ешь то, развязал язык. Таблетки, таблетки, знаю, однако они работают внутри, я ж контролирую свой язык снаружи. Мы едем туда, где она живет. Мне немного неловко, потому что на стене висит ее фотка вместе с ее хмырем. Они там моложе. Суть в том, что он такой же, как она, без рук.
— Так это твой приятель? — спрашиваю. Не могу не спросить.
Хохочет мне в лицо.
— Раз у него нет рук, он должен быть моим приятелем?
— Нет, я не хотел сказать, что…
— Это просто мой знакомый немец, — говорит она.
— Чертов фриц. Две мировые войны и один мировой кубок, сучка. Так он что — твой приятель?
— Да нет, нет. Хороший знакомый, вот и все.
У меня щиплет в глотке, я готов обнять говняного фрица. То бишь несчастного хмырька такого, безрукого, толку то от него сейчас, ешь то, а? И мы говорим еще, и Саманта мне кое что рассказывает. Кое что о том, что с ней было. Кое что, из за чего, ешь то, у меня вся кровь вскипает.
Нью Йорк, 1982
Брюс Стерджесс добился всего, чего хотел, а именно шикарного офиса в центре Манхэттена. Недоставало избавиться от ряда царапающих, навязчивых воспоминаний.
Он подошел к северному окну, откуда открывался очаровательный вид на Сентрал парк. Великолепные небоскребы Крайслера и Эмпайр стейт билдинг высились над головой, с пренебрежением глядя на его солидный этаж, как вышибалы в дорогом казино. Всегда находятся те, кто глядит на тебя сверху вниз, горько улыбнулся он, как бы высоко ты ни забрался. Эти постройки — суперкласс, особенно крайслеровское ар деко. Он вспомнил, как в «Ночи в городе» Фрэнк Синатра и Джин Келли увешали весь центр театральной бутафорией. Свобода в миниатюре — вот чем был для него Нью Йорк. Свобода, конечно, оказалась стандартной и предсказуемой, но, увы, не лживой, не лживой. По крайней мере, величие городского ландшафта так и не смогло перевесить образы неправильно скроенных детских тел, что жгли череп изнутри. Его черная полоса. Пришлось набрать лондонский номер Барни Драйсдейла. В подобные минуты сам тембр голоса Барни, его беспечный, грубоватый оптимизм приводили Брюса в чувство. Барни Драйсдейл, упаковывающийся у себя на квартире в Холленд парке, меньше всего на свете желал подходить к телефону.
— Еще что? — озабоченно простонал он. Барни собирался отбыть на длительный уик энд в свой валлийский коттедж и расчистить место для почти безвыездного месячного пребывания там всей семьи.
