Эйсид Хаус
Он снова сел обратно в кресло напротив меня. Его пальцы выстукивали марш по узкому стволу. Когда он заговорил, его голос казался странным, отстраненным и бесплотным.
— Ты видел его лицо, Джок?
— Это, блядь, не смешно, Гэл, ты ублюдочная глупая пизда! — прошипел я, и гнев, в конце концов, прорвался сквозь мой одуряющий страх.
— Да, но его лицо, Джок. Это чертово льстивое гнусное лицо. Это правда, Джок, люди меняются, когда ты наставляешь на них ствол.
Он глядел прямо мне в глаза. Теперь обрез был направлен на меня.
— Гэл... хары выебываться, мужик, хватит...
Я не мог дышать, я чувствовал, как дрожат мои кости; от ступней до макушки все мое тело рожало в вибрирующем, болезненном ритме.
— Да, — протянул он. — Люди меняются, когда ты наставляешь на них ствол.
Оружие по прежнему смотрело на меня. Он перезарядил его, когда замочил того козла. Я знал это.
— Я слышал, что ты довольно часто навещал мою жену, когда я сидел, приятель, — сказал он мягко ласковым тоном.
Я пытался сказать что то, пытался объяснить, оправдаться, но мой голос застрял у меня в глотке, когда его палец нажал на спусковой крючок.
ЕВРОТРЭШ
Я был настроен против всего и против всех. Я не хотел видеть людей вокруг себя. Такая неприязнь не была следствием какой то сильной изнуряющей тревоги; а была просто зрелым признанием моей собственной психологической ранимости и отсутствия качеств, необходимых для поддержания с кем то дружеских отношений. Разные мысли боролись за место под солнцем в моем перегруженном мозгу точно так же, как я отчаянно старался придать им какой нибудь порядок, могущий послужить стимулом для моей вялой и апатичной жизни.
Для других Амстердам был волшебным местом. Жаркое лето; молодые люди, наслаждающиеся достопримечательностями города — олицетворения индивидуальной свободы. Для меня же он был скучной чередой размытых теней. Яркий солнечный свет раздражал меня и я редко выбирался из дома до наступления темноты. Днем я смотрел по телевизору программы на английском и голландском и курил много марихуаны.
