Эйсид Хаус
Теперь уже должно быть прошло пять лет. Очень немногие семьи близки в наши дни. Люди перемещаются, живут в разных частях страны, ведут разные жизни. И бессмысленно оплакивать что то неизбежное, как распад разветвленной семейной сети; в известном смысле это хорошая вещь, потому что дает работу таким людям, как Миссис Френч.
— Я не живу поблизости, — промямлил я, с трудом направляясь по коридору, чувствуя острый приступ ненависти к самому себе за то, что оправдывался перед какой то смотрительницей.
В коридорах стоял зловонный одуряющий запах мочи и немытых тел. Большинство людей, казалось, находилось здесь в таком продвинутом состоянии немощи, что единственно подтверждало мое интуитивное ощущение — такие места лишь вестибюль для смерти. Из этого следовало, что мой поступок не изменит качественную составляющую жизни моей бабушки: она едва ли заметит, что деньги исчезли. Некоторое количество этих денег наверняка станет моим в любом случае, когда она, наконец, отбросит копыта; так что какого, черт возьми, смысла ждать? Ведь может получиться и так, что они мне вообще не понадобятся! Старушка может протянуть долгие годы как овощ. И будет совершенным извращением, самопораженческой глупостью не обчистить ее теперь, позволяя сдерживать себя какой то дурацкой, неуместной кучей табу, канающих как основы морали. Мне нужно то, что в ее банке.
Эта банка так долго пробыла в семье: бабушкина банка для песочного печенья. Просто стояла под ее кроватью, битком набитая пачками банкнот. Я помню еще ребенком, как она открывала ее на наши дни рождения и вытаскивала несколько купюр из того, что казалось целым состоянием, и эти извлечения не оказывали никакого воздействия на общий «карман».
Ее накопленные сбережения. Сбережения для чего? Сбережения для нас, вот как это надо расценивать глухой старой кошелке, слишком немощной, слишком неадекватной, чтобы наслаждаться или даже использовать свое богатство. Ну а я просто должен получить мою долю сейчас, бабушка, спасибо тебе большое.
Я постучал в дверь.
