Удушье
- У Виктора не очень получается любить людей.
Говорит:
- Чего я больше всего боюсь - что когда меня не станет, в целом свете не останется никого, кто любил бы Виктора.
Все эти чёртовы старики. Эти человеческие развалины.
Любовь говно. И чувства говно. Я скала. И урод. Я наплевательский мудак - и горжусь этим.
Как бы НЕ поступил Иисус?
Если всё придёт к выбору между тем, чтобы оказаться нелюбимым, и тем, чтобы стать ранимым, чувствительным и чувственным - тогда можете оставить вашу любовь себе.
Считается ли то, что я сказал насчёт любви к Пэйж враньём или признанием - не знаю. Но это была уловка. Просто чтобы свалить в кучу ещё больше всякого девчачьего говна. У людей нет души, и я абсолютно совершенно на полном серьёзе не собираюсь, блядь, плакать.
А глаза моей мамы по-прежнему закрыты, а грудь её наполняется и опустошается длинными, глубокими циклами.
Вдох. Выдох. Представьте, что большой вес давит на ваше тело, погружая вашу голову и руки глубже и глубже.
И она уже спит.
Пэйж встаёт с кресла и кивает головой в сторону двери, и я следую за ней в коридор.
Она осматривается и предлагает:
- Не хочешь пройтись в часовню?
Да как-то не в настроении.
- Поговорить, - поясняет.
Говорю - “ладно”. Иду с ней, добавляю:
- Спасибо за поддержку. В смысле, что соврала.
А Пэйж отзывается:
- Кто сказал, что я врала?
Тогда что, получается, она меня любит? Это невозможно.
- Ну, - говорит она. - Может, приврала чуточку. Ты мне нравишься. Местами.
Вдох. Потом выдох.
В часовне Пэйж прикрывает за нами дверь и предлагает:
- Попробуй, - берёт меня за руку и держит у своего плоского живота. - Я измерила температуру. Моё время уже прошло.
Со всем грузом, который уже набивается в моих кишках над кое-чем, отвечаю ей:
- Ну да? - говорю. - Знаешь, а я тебя мог бы заделать в этом плане.
Всё Таня со своими резиновыми жопными игрушками.
Пэйж оборачивается и медленно удаляется от меня прочь, и сообщает, всё ещё не оборачиваясь:
- Не знаю, как с тобой всё это обсуждать.
Солнце падает сквозь окно с витражами, сквозь цельную стену сотен оттенков золотого. Крест из светлого дерева. Условности. Алтарь и перила причастия, всё на месте. Пэйж отправляется присесть на одну из лавок, - на церковную скамью, - и вздыхает. Одной рукой прихватывает верхушку планшетки, а другой поднимает несколько прицепленных на неё листочков, обнажая под ними что-то красное.
Дневник моей мамы.
Она вручает дневник мне и рассказывает:
- Можешь сам проверить факты. Вообще говоря, я даже советую тебе так поступить. Если это послужит твоему душевному покою.
Я беру тетрадку, а внутри по-прежнему бред. Ну допустим, итальянский бред.
А Пэйж продолжает:
- Единственный положительный момент - нет абсолютной уверенности в том, что генетический материал, который они использовали, был от действительной исторической личности.
Всё остальное подтверждается, говорит она. Даты, клиники, специалисты. Даже люди из церкви, с которыми она общалась, настаивали, что украденный материал, та ткань, которую культивировала клиника, был единственной достоверной крайней плотью. Она сказала - в Риме это разворошило громадное политическое осиное гнездо.
- Единственный другой положительный момент, - сообщает она. - Я никому не рассказывала, кто ты такой.
“Господи Иисусе” - говорю.
- Нет, я имею в виду - кем ты стал, - поясняет она.
А я говорю:
- Да нет же, я просто выругался.
Чувствую себя так, словно только что мне вернули плохие результаты по биопсии. Спрашиваю:
- Так что оно всё должно значить?
Пэйж пожимает плечами.
- Когда думаешь об этом - ничего, - отвечает она. Кивает на дневник в моих руках и продолжает. - Если не хочешь разрушить себе жизнь - советую тебе сжечь его.
Спрашиваю - как оно повлияет на нас, на меня с ней.
