Удушье
Трусцой бегу рядом с ним, перебрасывая резиновую кукольную голову из руки в руку.
- Братан, - зову. - Поворачивай.
Дэнни отвечает:
- Сначала глянем на восьмисотый квартал.
А там что?
- По идее там ничего, - говорит Дэнни. - Когда-то он принадлежал моему дяде Дону.
Дома заканчиваются, и восьмисотый квартал - просто участок, а дальше, в следующем квартале - снова дома. Вся земля - лишь высокая трава, растущая по краю, и старые яблони со сморщенной и перекрученной во тьме корой. Окружённый охапкой щёток из хлыстов ежевики и щетины из кучи колючек на каждой ветке - центр участка пуст.
На углу стоит плакат - крашенная в белый фанера с нарисованными сверху красными кирпичными домиками: они притиснуты друг к другу, а из окон с вазонами машут люди. Под домами чёрная надпись сообщает: “Скоро - городские дома Меннингтаун-Кантри”. Под плакатом земля усыпана снегом из кусочков отслоившейся белой краски. Вблизи видно, что щит покоробился, кирпичные дома потрескались и выцвели до розового.
Дэнни вываливает булыжник из коляски, и тот приземляется в высокую траву около тротуара. Вытряхивает розовое одеяло и вручает мне два угла. Мы складываем его между собой, а Дэнни рассказывает:
- Если и есть что-то противоположное образцу для подражания - так это мой дядя Дон.
Потом Дэнни закидывает сложенное одеяло в коляску и берётся толкать ту домой.
А я зову его вслед:
- Братан. Тебе что - не нужен камень?
А Дэнни продолжает:
- Всякие там матери против вождения в нетрезвом виде, сто пудов, закатили вечеринку, когда выяснили, что старый Дон Меннинг помер.
Ветер поднимает и клонит к земле высокую траву. Здесь не живёт никто, кроме растений, и сквозь тёмный центр квартала можно разглядеть свет фонарей на крыльце других домов. Очертания старых яблонь чёрными загзагами проступают между ними.
- Так что, - спрашиваю. - Это парк?
А Дэнни отвечает:
- Не совсем, - удаляясь всё дальше, сообщает. - Это моё.
Швыряю ему кукольную голову и говорю:
- Серьёзно?
- С тех пор, как пару дней назад позвонили предки, - отзывается он, ловит голову и кидает её в коляску. Мы шествуем в свете фонарей, мимо тёмных домов всех остальных.
Поблёскивают застёжки моих ботинок, руки мои засунуты в карманы, я спрашиваю:
- Братан? - говорю. - Ты же серьёзно не считаешь, что во мне есть хоть что-то от Иисуса Христа, правда?
Прошу:
- Пожалуйста, скажи что нет.
Мы идём.
А Дэнни, толкая пустую коляску, отвечает:
- Смотри сам, братан. Ты почти занимался сексом на столе Господа. Ты же просто выдающийся образец позорного падения.
Мы идём, пиво выветривается, и ночной воздух на удивление прохладен.
И я прошу:
- Пожалуйста, братан. Скажи мне правду.
Во мне ничего хорошего, доброго, заботливого, - вообще ничего из такой параши.
Я не более, чем безмозглый, тупорылый, невезучий пижон. Вот с этим я могу жить. Вот это я и есть. Просто дыро-трахающий, щеле-дрючащий, поршне-пялящий сраный беспомощный сексоман, и мне никогда, ни за что нельзя забывать об этом.
Прошу:
- Скажи мне ещё раз, что я бесчувственный мудак.
Глава 27
Сегодняшний вечер должен пройти таким образом: я прячусь в шкафу в спальне, пока девчонка принимает душ. Потом она выйдет оттуда, вся блестящая от пота: воздух дышит паром, туманится от лака для волос и духов, - она выходит, одетая в один только кружевной купальный халат. И тут я выпрыгиваю в каких-нибудь колготках, натянутых на лицо, и в чёрных очках. Швыряю её на кровать. Приставляю ей к горлу нож. Потом насилую.
Вот так всё просто. Позорное падение продолжается.
Главное - не забывай себя спрашивать: “Как бы НЕ поступил Иисус?”
Только вот на кровати её насиловать нельзя, говорит она, - покрывало из светло-розового шёлка и пойдёт пятнами. И не на полу, потому что ковёр поцарапает ей кожу.
